БЕЛАЯ РОЩА И ЕЁ БЛАГОУСТРОЙСТВО. «МАДОННА». КУЗНЕЦ И «КУЗНЕЧИК». ПРОДАННЫЙ ХРИСТОС. НАЧАТАЯ ПАСТЕЛЬ. СТРАННОЕ СВЕЧЕНИЕ. СОН.

БЕЛАЯ РОЩА И ЕЁ БЛАГОУСТРОЙСТВО. «МАДОННА».

КУЗНЕЦ И «КУЗНЕЧИК». ПРОДАННЫЙ ХРИСТОС.

НАЧАТАЯ ПАСТЕЛЬ. СТРАННОЕ СВЕЧЕНИЕ. СОН.

Природа Лосиного острова разнообразна так же, как и её ландшафт. Меняя цвета, зависящие от времени года, она может быть более прекрасной или менее прекрасной. Но что касается тех удивительных мест, в которых нам удалось побывать, то они оставили неизгладимое впечатление на всю жизнь. Мы с супругой иногда участвовали в лодочных походах по озёрам Карелии, Прибалтики, были на Соловках, я плавал по реке Урал. Но этот однодневный поход по истокам Яузы отличался от всех какой-то своей первозданностью, как будто бы мы попали в новый мир, в первый день его сотворения для того, чтобы насладиться чистотой и девственностью его природы. Это водное путешествие дало новый импульс моему воображению, в котором стали вырисовываться образы будущих скульптур. Одним из таких был образ стилизованной водоплавающей птицы, которую я хотел поместить на середину нашего пруда. Мне представился образ лебедя в тот момент, когда он вот-вот должен был оторваться от поверхности воды. Признаюсь сразу, что в связи со сложной заготовкой, которую я после долгих поисков так и не обнаружил в природе, скульптура не была воплощена. Я же, когда появлялся на берегу пруда, всегда представлял её там, с длинной шеей и большими белыми крыльями, распластанными над водой, чтобы, взмахнув ими, оторваться от тёмной глади пруда и взлететь в бездонные просторы голубых небес. Второй образ представлял собой женскую стилизованную фигуру. Скульптура задумывалась, как символ природы, и должна была стоять в берёзовой роще, как бы охраняя её. Роща была довольно тихим, уединённым местом, куда кроме скульптуры – хранительницы планировалось поставить два, три лесных гарнитура, состоящих из круглого стола и трёх кресел со спинками, сделанными из ствола крупной сосны. Кроме этого в роще, по замыслу, должны были стоять три резные, декоративные кормушки для птиц.

Композиционно скульптуру предполагалось разместить в центре рощи на фоне тёмного подлеска и высоких, белоствольных берёз. Честно говоря, я давно мечтал обустроить этот уголок природы, и теперь, после образа, как мне кажется, настал момент истины. Весь следующий день я пробыл в мастерской, набрасывая эскизы, а за вечер были готовы и чертежи. Дело осталось за малым, отыскать и спилить стволы такого размера. Обычно, этот этап проходил довольно таки быстро, максимум за неделю. В этот раз процесс затянулся. В начала не могли найти нужные заготовки, потом, якобы, были заняты рабочие, далее не получалось что-то с транспортом. Я никогда никого не торопил, не напрягал, но в тот момент мне всё это не нравилось, так как горел изнутри, - хотелось, наконец, прикоснуться к дереву, сняв с него первую стружку. Дело в том, что я уже неделю не прикасался к резьбе, занимаясь съёмками и монтажом фильма об истоках Яузы. В один из дней рабочей недели я, не заходя в мастерскую, отправился сразу в контору для выяснения ситуации с заготовками. Геннадий Дмитриевич обрадовал меня, сказав, что нужную сосну для скульптуры нашли, осталось заказать машину и кран, но это произойдёт только на следующей неделе. Кроме того добавил, что он вспомнил об остатках сосен, которые могут быть использованы для изготовления медвежьего гарнитура. Отыскал я их за сеновалом в бурьяне. Измерив длину и диаметр каждого остатка, я был приятно удивлён, - они идеально подходили для лесной столовой. Наконец-то положительные эмоции вернулись ко мне, а главное, что уже сегодня можно будет начать работу, предварительно выпилив из каждой заготовки по сегменту. Для этой цели я пошёл к кузнецу, так как именно он лучше всех владел бензопилой, а следовательно, мог провести эту операцию. Звуки от ударов ручного молота разносились по всему лесничеству, ассоциируясь в моём сознании с ударами колокола, более того, они стали неотъемлемой частью усадьбы лесничества. Наличие их как бы говорило всем, что жизнь в парке бьёт ключом. Я подходил к кузнице и, вслушиваясь в ритм ударов, увидел молодого человека, энергично вскапывающего поле. Тяжёлые двери мастерской Василия Васильевича, как всегда, были открыты настежь. Я увидел его мощную фигуру, которая, на фоне огня, методично поднимала и опускала на раскалённую деталь молот. Подойдя ближе, я остановился, - уж очень не хотелось прерывать этот магический процесс. Любуясь работой кузнеца, его размеренными, точными движениями и игрой оттенков заготовки, превращающейся на моих глазах из куска железа в изящную скобу, я думал, как всё-таки повезло лесничеству и всему парку в том, что в его коллективе трудится такой мастер высшего класса, такой корифей своего дела. Наконец, молот был положен на наковальню, а вновь родившееся изделие, как бы огрызаясь на то, что с ним так грубо обходятся, зашипев, юркнуло в ведро с водой для закаливания. Здороваясь с Василием Васильевичем, я смотрел на его усталое лицо, на его могучие, натруженные руки, где чётко вырисовывалась каждая жилка, каждый сосуд. Вдруг я вспомнил его фамилию, Горячев, и подумал, как она гармонично сочетается с его, ещё в молодости, выбранной профессией. Мне кажется, это не было случайностью. Каждый раз, когда я оказывался в кузнице, меня согревала её теплота, и не только физическая, но и та душевная теплота, которую излучал Василий Васильевич. В двух словах я объяснил ему свою просьбу о распиловке и, получив согласие, поблагодарил, а заодно узнал кто такой молодой человек, трудившийся на грядках. Оказалось, что это его ученик, которому предстояло освоить школу мастера, и что он отслужил армию и имеет крепкие руки, пригодные для кузнечного дела. На следующий день я с радостью набросился на изготовление медвежьего гарнитура. Вскоре подошёл и Василич с бензопилой. Заготовки были уже размечены, и мы приступили к выпиливанию сегментов.

Сложность заключалась в том, что диаметр сосны был большой, а длина пилы не позволяла сразу отпилить нужный кусок, не переворачивая ствол, и не делая дополнительного распила, при котором сиденье могло быть не ровным, а ступенчатым. Как справился с этим кузнец, я так и не понял, несмотря на то, что всё происходило на моих глазах. После второго вертикального спила сегмент отвалился, и перед нами стояло гармоничное кресло с ровным, гладким сидением, а мне оставалось только из прямой спинки сделать вогнутую. Во время перекура я услышал знакомые звуки, доносящиеся из кузницы, там уже работал ученик, изготовляя простые штыри. Странно было видеть сидящего рядом кузнеца и слышать отдалённые звуки из кузни. Для меня это всегда было единым образом, а сейчас эта гармония была нарушена. И тут до моего сознания дошло, что вот этот человек с «золотыми» руками может скоро уволиться. В итоге это и случилось, но до того момента оставалось ещё года два. К этому времени «Белая роща» была полностью благоустроена и, проходя через неё на пруд, приятно было видеть отдыхающих, сидящих в креслах и играющих в домино или шахматы, людей. Гарнитуры были поставлены в таких местах, где только шум ветра, да птичье пение разбавляли атмосферу тишины, привнося в неё живые, гармоничные звуки природы. Три декоративные, резные кормушки, не похожие друг на друга, украшали рощу, уютно устроившись в подлеске. Центральное место в этом уголке занимала скульптура с женским образом, гладко лежащие волосы которой, ниспадали на плечи, обрамляя всё её тело, и спускались до земли. Чуть повёрнутая голова была немного наклонена вниз, а большие, широко открытые глаза, устремлённые в одну точку, говорили о смирении, сосредоточенности образа и его задумчивости. Глядя на него, можно было понять, что эти думы обо всём, что окружает нас, из чего, собственно, и состоит Лосиный остров, о природе. У многих посетителей парка этот образ ассоциировался с образом Мадонны. Для меня же эта символическая скульптура олицетворяла образ матушки – природы, хозяйки белоствольной рощи и всего лесопарка.

Что касается молодого человека, ученика кузнеца, то мы с ним познакомились и стали приятелями, несмотря на разницу в возрасте. «Кузнечика», как я его окрестил, зовут Виктор, а фамилия Курилов, что очень схоже с моими инициалами. Он частенько стал заходить ко мне в мастерскую, где рассказывал о трудностях в освоении кузнечного ремесла. Кстати, само слово «кузнечик» не означало, что он был маленьким, просто Василий Васильевич был большим. Человеком Виктор Курилов оказался способным, к тому же ещё и целеустремлённым. Через год он уже выполнял почти любую работу, изготовляя штыри, скобы, мог отковать и заточить любой инструмент, ремонтировал телеги, сани, обшивая их в нужных местах железом. Я с радостью следил за его успехами, надеясь, что в нашем коллективе вырастет классный специалист по кузнечному делу, как вдруг узнаю, что «кузнечик» поступил учиться на вечернее отделение Лесотехнического института. Это известие удивило, так как мне казалось, что это будет второй Василий Васильевич. Но если посмотреть с другой стороны, то это даже хорошо, когда будущий лесничий неплохо владеет кувалдой. И ещё я понял, что недооценил тёзку, и что у него, наверняка, большие планы на будущее. Думая о «кузнечике», я поймал себя на мысли, что вопрос преемственности давно крутится в моей голове, так как годы поджимают. А два месяца назад в мастерской появился первый претендент на эту роль, некий Павел. Светловолосый юноша, имеющий за плечами Богородскую школу резьбы по дереву. Разговорчивый, общительный, он поразил меня умением обращаться с деревом, своим тонким мастерством. Он попросил у меня заготовку из липы и за два дня вырезал распятого на кресте Христа. Композиция была великолепной, и что мне особенно понравилось, что он к этому изделию не прикоснулся шкуркой, - всё было сделано резцом. Через пару дней он снова пришёл и за чаем похвалился, что выгодно продал композицию. Тогда я предложил ему попробовать своё мастерство на изготовлении парковой скульптуры, но он сразу отказался и вновь попросил заготовку для новой миниатюры. Мне стало всё понятно. Не допив чай, я вывел юношу из мастерской, дал ему большой мешок и пилу и показал, где лежат толстые, липовые доски и остатки от изделий, которые, в своё время, я резал для музея. Затем я попрощался с ним, попросив больше меня не беспокоить. Первый блин оказался комом, да и рано, наверное, ещё заводить учеников, думал я, сидя на любимой скамейке около избушки в конце рабочего дня. Самочувствие моё в последнее время улучшилось, так как сердце почти перестало болеть. За многие годы жизни я научился быстро перестраиваться с одной работы на другую. Единственное, к чему приходилось подготавливать себя была живопись в акварельной технике и рисование пастелью. Сегодня, несмотря на происшедший казус с Богородским резчиком, у меня возникло желание начать новую картину из фантастической серии. Мягкость пастели, нежность её оттенков требует в письме определённого физического состояния и, тем более, душевного покоя. Я же, как правило, после восьмичасовой рубки топором устаю всегда, поэтому живопись начинается лишь с девяти вечера, и процесс плавно переходит на ночное время, а до восьми-девяти длится прогулка по лесу. Режим сегодня был тот же. Тема будущего полотна прояснилась давно, - это были два огромных цветка, влюблённых друг в друга. Пообщавшись с лесом, я вернулся в мастерскую, перекусил, разжёг камин – тепло которого всегда помогало мне в такие часы – и, закрепив цветной картон на мольберте, приступил к работе. Увлёкшись, я не заметил, как проскочил час. Подойдя к окну, я убедился, что часы не врут, так как в саду стало темнеть. Киношники сказали бы, что начался режим. Любуясь вечерними, приглушёнными красками, я неожиданно, вдалеке, за вольерами птиц увидел странное свечение. Оно было, как живое и передвигалось то влево, то вправо, периодически меняя интенсивность. Было фантастически красиво. Я подумал, что, возможно, около музея снимают кино. В этот момент свечение стало увеличиваться и вдруг, из его центра полыхнуло пламя. Так это пожар! Я мгновенно выскочил на веранду, схватив там огнетушитель, и помчался к дому столяра. Через пару минут я уже тушил трёхметровую, длинную стену новой мастерской Фёдыча. Сначала горело внутри двора, а когда я заметил пламя, огонь вырвался, и полыхало уже снаружи стены. Мне хватило минуты, чтобы пеной сбить его, но через несколько секунд пламя появилось с другого конца. Так, бегая вокруг горящей мастерской и поливая её стены пеной там, где появлялся огонь, я смотрел по сторонам, в надежде увидеть кого-нибудь, но, увы, никого не было. Наконец, со стороны музея выбежала какая-то девушка. «Срочно вызывайте пожарных и зовите Ивана Фёдоровича с ключами от мастерской», - прокричал я ей. Девушка всё поняла и скрылась в доме. Оценив ситуацию, я осознал, что для того, чтобы сбить огонь надо попасть внутрь помещения и потушить очаг возгорания, иначе пламя, окутав все стены, перекинется на другие постройки, а затем на кустарники и деревья рядом с сараями, а именно с них начинается лес. На дверях сарая висел большой замок, который я попытался сбить найденным кирпичом, но результата не добился. Наш корифей всё делал на совесть. Наконец, я увидел его, спускающегося по ступенькам крыльца. Шёл он медленно, как будто бы ничего не происходило. При приближении Фёдыча я внимательно посмотрел на его лицо, стараясь уловить эмоции по поводу происходящего, но тщетно. Я увидел маску равнодушия и безразличия, и только где-то в глубине его застывшего взгляда с трудом улавливалась затаённая обида. Не замечая меня, он открыл замок и дёрнул на себя дверь, та со скрипом отворилась. Я подскочил к проёму с желанием попасть внутрь, но не тут-то было. Мастерская превратилась в огромную печь, температура в которой зашкаливала, а поток воздуха дал возможность пламени ещё больше разгореться. О проходе внутрь можно было забыть. Поняв это, Фёдыч закрыл дверь. Повернувшись, он уронил голову на грудь и, не проронив ни слова, побрёл домой. Что в этот момент творилось в его душе – осталось загадкой. Забегая вперёд, скажу, что в новой мастерской находилось: несколько станков, в том числе токарный по дереву, большое количество всякого оборудования, масса всевозможных инструментов, - и всё это сгорело. Я же продолжал тушить пламя, бегая от одной стены к другой, не давая огню распространяться до появления пожарных. После их приезда я, как бы сдав им вахту, усталый, в расстроенных чувствах, шёл к себе, думая о состоянии Фёдыча. Мысли неслись лавиной, перескакивая друг друга. Вырисовывался объёмный образ Ивана Фёдоровича, с его необузданным нравом и твёрдым характером, образ великого труженика. Вся сознательная жизнь его была отдана любимому столярному делу, которое помогало этому человеку создавать новый образ нашего лесопарка. Вспоминая его состояние во время пожара, понимаешь, что человек не сломался, он просто устал, устал не столько физически, сколько от внутреннего напряжения; его струна, выдержав большую нагрузку, не лопнула, она расстроилась. Я тоже устал, и поэтому, добравшись до мастерской, лёг и быстро уснул. Ночью я часто просыпался, а когда снова засыпал, видел безразличное лицо Фёдыча, освещённое пламенем пожара, смотрящее в никуда. Глухим голосом он говорил одну и ту же фразу: «Цветы не могут любить друг друга, не могут любить, не могут, не могут!..» Внезапно, говорящий образ стал, как бы, растекаться в разные стороны, в фокусе остались лишь два крупных глаза, в которых бушевало пламя. Голос стал всё быстрее выговаривать слова, тембр его становился всё выше и выше, а текст, всё более неразборчивым. Два горящих глаза стали сдвигаться к центру и, соединившись, превратились в сверкающий шар. Звук, достигнув предела, перешёл в визг и резко оборвался. В наступившей тишине всё пространство вокруг шара, озарённое до этого пламенем, стало меняться, превратившись в летний пейзаж, низ которого покрылся тёмной, искрящейся зеленью, а верх в переливающийся светло-голубой небосвод. Тишина во время этой перемены длилась несколько секунд, на смену ей, откуда-то издалека, послышались высокие нотки органа, которые , постепенно разрастаясь, сплелись в единую мелодию, завораживающую слух. Звуки органа набирали силу, когда их подхватил хор. Одновременно с этим сверкающий шар, медленно передвигаясь, стал превращаться в, фантастической красоты, цветок, который начал распускаться, и из него, как из рога изобилия, стали вылетать маленькие цветы разных видов и оттенков. Цветы, как салют, рассыпались по всему бирюзовому полю и, заняв на нём своё место, раскачиваясь в такт музыки, начинали тут же расти и распускаться. Весь низ картины превратился в феерическую, многоцветную палитру. А когда мелодия, состоящая из, гармонически сплетённых, звуков хора и органа, подходила к финалу, зазвучал мощный, завершающий аккорд – тутти, и одновременно с ним в голубом небе развернулась разноцветная радуга, обхватив собой чуть ли не полнеба. Один конец её уходил в поле, другой растворился в небесной высоте.

Как неожиданно и ярко,

На влажной неба синеве,

Воздушная воздвиглась арка

В своём минутном торжестве!

Ф. Тютчев

В небе радуга сияет,

Розы дождиком омыты, Свет и тень под деревами

Солнце в зелени играет, Переходят, как живые!

Тёмный сад благоухает, Мох унизан огоньками;

Кудри золотом покрыты. Над душистыми цветами

Вьются пчёлы золотые.

И. Никитин